Марина всегда была «сильной».
С детства ей повторяли: «Нечего реветь», «Будь умницей», «Держись». Она научилась.
Жила, работала, улыбалась, справлялась.
В любой ситуации она знала: нужно собраться, не показывать слабости, решить все самой. И долгое время это помогало. Марина шла вперед, как будто по гладкому льду, не позволяя себе оступиться.
Но в тот вечер, сидя одна в пустой квартире после напряженной беседы с начальницей, она вдруг почувствовала: внутри больно. Очень больно.
Хотелось разрыдаться — но слезы не шли. Только тяжесть сжимала грудь, как тугой ремень.
«Почему я не могу плакать?» — думала Марина, глядя в одну точку. — «Почему, если мне так тяжело, я просто сижу, как камень? Почему все внутри молчит, когда хочется закричать?»
Ответ не пришел сразу.
Не потому что ей было все равно. А потому что годами она прятала боль так глубоко, что сама уже не знала, где она. Потому что там, где должно было быть мягко, было только напряжение и страх: страх быть слабой, страх быть осмеянной, страх не справиться.
Марина сидела в тишине. И впервые за долгое время не пыталась себя «чинить». Она просто слушала эту тишину внутри.
А потом сделала то, чего раньше не умела. Очень тихо, почти неловко, обняла себя руками — как маленького ребенка. Положила ладонь на грудь, туда, где сердце билось медленно и глухо, и шепнула:
«Мне можно чувствовать. Мне можно плакать. Я рядом».
Слез не было. Но было что-то другое: легкое тепло, словно невидимая броня, сквозь которую так долго не могло пробиться ни одно чувство, вдруг дала первую крошечную трещину.
И это было важно. Не потому, что Марина наконец заплакала. А потому, что в ту ночь она впервые выбрала себя — не сильную, не правильную, не удобную — а живую.
Это был первый, едва заметный шаг: не к слезам, а к живости. К возможности снова чувствовать, даже если страшно. К праву быть собой — целиком.